8. Российская империя как этнокультурный феномен и этнополитическая реальность Закавказья

Каждая империя может рассматриваться с внешней и внутренней стороны своей организации. Что касается внешней стороны, то создание империи - это способ закрепления территории за какой- либо из держав. Цель его состоит в том, чтобы оградить данную территорию от бесконтрольного проникновения на нее конкурирующих держав, то есть прочного закрепить за собой. Каким способом такое положение достигается - с этой внешней точки зрения безразлично. Территория может объявляться входящей в состав империи, то есть своей государственной территорией. Это одна из крайних возможностей. Другой крайней возможностью является сохранение на территории ее собственной государственной структуры, однако подконтрольной метрополии. И то, и другое при удачной организации способно оградить данную страну от посягательств конкурентов.

Как выстраивается здание империи изнутри - зависит от установок народа, ее создающего: чем является империя в их собственных глазах. Имперский народ наводят в мире тот порядок, который почитают для мира должным состоянием. Таким образом, империя является не только геополитическим и социальным феноменом, но и феноменом культурным. Ведь колонизация - это всегда борьба за распространение своей культуры и идеологии, создание "своего" мира. "Колонизация - это экстенсивная сила народа, это его способность воспроизводиться, способность шириться и расходиться по земле, это подчинение мира или его обширной части своему языку, своим нравам, своим идеалам и своим законам", - писал в середине прошлого века француз Леруа Болье [1, с. 517]. Это в конечном счете попытка приведения мира в соответствие с тем идеалом, который присущ тому или иному народу. Причем идеальные мотивы могут порой преобладать над всеми прочими - экономическими, военными. Во всяком случае, они постоянно проявляются в действиях державы, в ее отношении к другим народам - в том, как имперский народ предопределяют судьбу той или иной страны, какого поведения требуют от завоеванных народов.

Феномен Российской империи является сложным и противоречивым, как, очевидно, феномен любой империи. В ее основе лежала стройная и красивая мифологема, которая проявляла себя не столько через эксплицитное идеологизирование, сколько имплицитно, через действия, поступки, реакции людей, строивших Российскую империю.

Но мифологема воплощалась в реальном мире. И в том пространстве, которое возникало между мифологемой и жизнью, разворачивались такие события и отношения, которые создавали для носителей имперской идеи не только внешние, но и глубокие внутренние конфликты, предопределенные к возникновению глубинной противоречивостью идеологии Российской империи.

Что представляла собой Российская империя в ее идеальном образе? Она должна была заменить собой империю Византийскую, стать Третьим и Последним Римом, единственным земным царством Православия. Православие и было той идеей, которую должно было нести с собой русское государство, и включение в него новых и новых земель означало расширение пределов православного мира и увеличение численности православного народа. Таким образом, парадигмы религиозные и государственные сливались: государственная мощь империи связывалась с могуществом Православия, а последнее в данном случае выражалось посредством державного могущества - происходила сакрализация государства. Русское переставало быть этнической характеристикой и становилось государственной: все, что служит процветанию православной государственности является русским. Не русские - православный народ, а весь православный народ - русский, по имени православного государства.

Каковы же, в таком случае, были основные колонизаторские установки, парадигмы в сознании русских и какова была связанная с ними колонизаторская тактика и идеология Российской империи?

1. Психологический очерк народной колонизации
"От тундры до пустыни идут потоки русской колонизации"[2, с. 136]. "История России есть история страны, которая колонизируется, область колонизации расширяется в ней вместе с государственной ее территорией" [3, с. 3]. И хотя массовые коллективные переселения не являются специфической русской чертой, "русские переселения существенно отличались от аналогичных движений в Западной Европе тем, что они не имели характера эмиграции. <...> Избытки русского населения переселяются не в чужестранные государства, даже не в заморские колонии, а в местности, входящие в состав русской государственной территории, и составляли как бы прямое продолжение районов, выпускающих переселенцев. <...> Новые территории, приобретаемые русскими, и являются в полном смысле слова продолжением России" [3, с. 6 - 7].

На новом месте жительства крестьяне не просто обрабатывают землю, но и служат православному царю. И православный священник, проповедуя в только что возникших переселенческих поселках, "указывает на долг переселенцев перед государем императором, который как любящий отец печется о всех подданных, особенно о крестьянах, убеждая их <...> жить в мире со своими соседями инородцами и иноверцами, чтобы иноверцы, видя добрые дела их, прославляли Отца Нашего, иже на Небесех" [4, с. 111]., то есть тоже влились бы в православный народ.

Край же, где живут русские, где присутствует русская власть, - уже вполне русский, но окончательно он превращается в Россию, когда в нем построены церкви. Порой крестьяне, разочарованные жизнью на новом месте, собирались покинуть его, но оставались "только потому, что был выстроен молитвенный дом и назначен священник" [4, с. 107].

Граница определяется передовой линией русских отрядов. Это восприятие мы встречаем и у Пушкина в его "Путешествии в Арзрум": "Вот и Арпачай, - говорит мне казак. Арпачай! Наша граница. <...> Я поскакал к реке с чувством неизъяснимым. Никогда еще не видел я чужой земли. Граница имела для меня что-то таинственное. <...> И я весело выехал в заветную реку, и добрый конь вынес меня на турецкий берег. Но этот берег уже был завоеван. Я все же находился в России" [5, с. 463].

Право завоевателя приобретается покорением земель для России. Понятно, что право русских на владение Кавказом определяется тем, что "буквально каждую пядь земли здесь пришлось брать с боем, весь край залит потоками русской крови и устлан костями русских воинов" [6, с. 77]. Гораздо любопытнее то, что права кавказских туземцев-христиан на эти земли обосновывались не тем, что они на них всегда жили, а тем, что вместе с русскими "собирали и завоевывали для России Кавказ" [7, с. 128], проливая кровь в борьбе с врагами России.

Переселенцы размещались обычно вблизи и среди аборигенов, легко находили с ними общий язык и не чувствовали себя принадлежащими к какой-либо касте господ: учились у туземцев ведению сельского хозяйства в новых для себя условиях, арендовали у них землю, овладевали их языками. Так, в Закавказье "русские жители в большинстве своем были двуязычными - русский плюс какой-либо из местных языков. <...> Легкость, с которой они переходили с языка на язык, была следствием постоянного общения" [8, с. 86].

Разумеется, крестьяне вовсе не ставили своей задачей русификацию края. Но "и следов не осталось от чуди, от вятичей, от мещеры, но племена эти не истреблены, не вымерли, как индейцы в Америке, а ассимилировались с русским населением так же, как на наших глазах происходит еще ассимиляция мордвы в Нижегородской и Симбирской губернии. <...> Эволюция совершалась постепенно, сама собой, без лишней поспешности. <...> Связь русских пришельцев с инородцами-аборигенами во многих случаях прочно цементировалась под восьмиконечным крестом " [7, с.264]. Монастыри, скиты, церкви были одним из оплотов колонизации.

Русские крестьяне неуютно чувствовали себя только там, где сталкивались с туземными народами, обладающими собственной развитой культурой и национальным чувством, как это было, например, в Приамурье, где китайцы жили абсолютно изолированно от русских (в отличии от корейцев, легко поддававшихся ассимиляции) и отношения между двумя этническими общинами были напряжены до крайности [9, с.98]. Русский человек не чувствует себя господином над аборигенами, в какой-то ситуации он может без всякого душевного надлома пойти в услужение к богатому туземцу. Но всякое проявление национальной обособленности, национального чувства для него дискомфортно, как нарушение общегосударственной однородности. По мере возможности он стремится его нейтрализовать.

2. Государственная идеология и политика колонизации
Государственная политика в вопросе колонизации коррелировала с народным сознанием. Она определялась политической потребностью в заселении окраин как способе упрочения в них русского господства. "Ради этой цели правительством создавались линии укрепленных пунктов, служащих и средством обороны против еще не замиренных и не подчинившихся русскому государству племен, и центрами административного и фискального управления окраин. Чтобы связать эти пункты между собой и с коренным ядром государства, по важным трактам устраивались ямские поселения, а чтобы снабдить служилое население этих пунктов провиантом и вообще предметами потребления, правительство заботилось о создании на окраинных землях земледельческого населения, пользуясь для этой цели и ссылкой, и "накликом свободных хлебопашцев", которым предоставлялись различные льготы и пособия и давались в пользование земли. <...> Попутно с этой правительственной колонизацией шла "вольная колонизация". <...> Истинная основа жизни должна была лечь, когда в землю завоеванных стран упало первое зерно завоевателя" [3, с.11].

Обычно правительство не прибегало к дискриминации инородцев, которые были для него "своими" гражданами империи, вплоть до того, что иногда местная администрация, пекущаяся прежде всего о "вверенном ей населении", сама "являлась одним из существеннейших тормозов, задерживающих переселениe русских в ту или другую окраину" [3, с. 10]. Однако администрацию менее всего интересовали этнографические особенности этого "вверенного ей населения". Туземцы просто делились на "мирных", не противящихся русской власти, выучивающих русский язык и отдающих детей в русские школы, и "буйных", оказывающих сопротивление. Так, во времена Кавказской войны все племена Кавказа "назывались одним именем - черкесов и кратко характеризовались даже в официальных бумагах как мошенники и разбойники" [10, с. 2]. Это отсутствие любопытства психологически объяснялось тем, что финал все равно был предрешен: каждый народ должен был рано или поздно слиться с русским или уйти с дороги, а потому исходная точка интересовала только специалистов.

Все "свое" население перестраивалось по единому образцу. Бывшие административные единицы уничтожались и на их месте создавались новые, "часто с совершенно искусственными границами и всегда, где это было возможно, с пестрым этнографическим составом населения" [11, с. 45]. Расформировывалось местное самоуправление всех видов, система судопроизводства реформировалась по общероссийскому образцу, туземная общественная иерархия приводилась в соответствие с русской. Дворянство всех христианских народов приравнивалось в своих правах к русскому дворянству. Туземцы активно участвовали в местной администрации, порою обладая в ней очень значительным влиянием, становились крупными чиновниками и занимали высшие командные посты в армии, но они были вписаны в единую государственную иерархию и сами являлись "русской властью". "ЛорисМеликов не армянский генерал,- с возмущением восклицает публицист,- а русский генерал из армян!" [12, с. 27]. Создавалось единое социальное, административное и правовое пространство на всей территории империи.

Как это не кажется удивительным, никакой продуманной идеологической программы колонизации территорий, сопоставимой, например, с английской, где упор делался на том, что англичане несут покоренным народам просвещение и цивилизацию, в России не существовало. В журналах и прочих специальных изданиях, посвященных теоретическим аспектам проблемы колонизации, рассматривались самые разнообразные вопросы, но только не идеологическое обоснование колонизации. Видимо, в том не было нужды, имплицитной народной идеологии колонизации было достаточно. Изредка повторялись трафаретные фразы о том, что Россия должна нести инородцам культуру, но обычно либо в весьма прозаическом контексте, где под культурой имелись в виду современные способы ведения хозяйства, либо в качестве упрека местной администрации: должна, но не несет: "За пятьдесят лет нашего владения на Кавказе и за Кавказом, что мы, то есть народ, сделали полезного для себя и туземцев?" [1 3, с. 7].

Разработанной методики колонизации также не было. "Вся кавказская колонизационная политика являлась донельзя пестрой. <...> Вероятно, не найдется во всемирной истории колонизации ни одного примера системы ее, который не нашла бы себе подражания на Кавказе" [13, с. 286]. Однако применение всех этих систем было кратковременным и мало влияло на общий уклад кавказской жизни. На Кавказе, так же как и везде в империи, колонизационная политика проводилась без всякой теоретической базы, на основании одной лишь интуиции; в основе ее лежала русская психология колонизации, о которой мы говорили выше, причем основные ее парадигмы проводились в жизнь чаще всего абсолютно бессознательно. Эти интуитивные методы могли быть самыми разнообразными. Гомогенность территории империи достигалась тысячью разных способов. И в каждом случае это было не правило, а исключение. "Имперская политика в национальном вопросе также пестра и разнообразна в своих проявлениях, как пестро и разнообразно население империи. Те или иные имперские национальные мероприятия зависели от той или иной политической конъюктуры, от того или иного соотношения сил, от тех или иных личных пристрастий и антипатий. Но цель всегда ясна: исключение политического сепаратизма и установление государственного единства на всем пространстве империи" [14, с. 284].

3. Мифологема Российской империи и Восточный вопрос
Огрубляя, можно выделить две основные европейские модели колонизации. В первом случае покоренная страна становилась протекторатной территорией, где сохранялось самоуправление и поощрялась местная культура. Оборотной стороной этой модели был расизм: туземные жители колонии никогда не признавались равными жителям метрополии - не только в юридическом и социальном, но и в просто человеческом отношении. Эта модель была характерна, прежде всего, для Великобритании и Нидерландов. Второй модели была присуща тенденция к непосредственному управлению колониями. Туземное население воспринималось жителями метрополии как равное себе и наделялось гражданскими правами. Оборотной стороной этой модели была установка на ассимиляцию. Этот тип колонизации был особенно характерен для Франции и России.

Экономически вторая модель обычно проигрывала первой, поскольку ставила некоторые моральные пределы эксплуатации завоеванной страны. Так, все территории, вновь включаемые в состав Российской империи, моментально оказывались на государственной дотации, и расход на "прокормление" края (до того кормившего себя самостоятельно) поразительным образом всегда оказывался выше доходов от эксплуатации его богатств. В российской печати уже открыто ставился вопрос: не пора ли остановить этот порочный круг, тяжкой ношей ложащийся на плечи российских налогоплательщиков, есть ли и дальше необходимость включать все зависимые страны в состав своей государственной территории и брать на себя определенную ответственность за благосостояние их жителей как своих граждан, если их можно было бы не наделять правами гражданства и эксплуатировать без всяких комплексов. Однако психологически русские не могли изменить свою колонизаторскую практику. Порой же невыгоды этой модели были очевидны и с политической стороны, и, что еще более серьезно, со стороны идеальной. Парадигмы, равно входящие в имперский комплекс русских, вступали друг с другом в противоречие.

То, как выражались эти противоречия продемонстрируем на примере Восточного вопроса и, в частности, на примере колониальной ситуации в Закавказье, как части Восточного вопроса.

В ХIХ веке Восток был основной ареной соперничества великой морской державы - Великобритании - и великой сухопутной державы - России. Основной смысл английской восточной политики ХIХ века состоял в обеспечении своего господства в Индии. Соответственно, цели англичан сводились к тому, чтобы перекрыть все доступы к Индии как морские, так и сухопутные для других держав и упрочить их для себя, что в значительной мере достигалось через закрепление английского влияния в Южной Персии и на побережье Персидского залива. Основные планы России сводились к обладанию Туркестаном и Закаспийской областью, сохранению и упрочению своих позиций в Персии, установлении гегемонии на Балканах, обладанию Босфором и Дарданеллами, а также к аннексии Армянского нагорья, которое, возвышаясь над низменностями Месопотамии и равнинами Анатолии, давало возможность контроля на Ближнем Востоке. Можно выделить и основные линии соперничества России и Англии в Восточном вопросе. Назовем их: памирская, персидская, армянская и балкано-константинопольская.

Однако Восточный вопрос имел для России центральное значение не только в геополитическом, но и идеальном плане - и в этом отношении его основной смысл состоял в борьбе за Константинополь. С точки зрения центральной мифологемы Российской империи завоевание Константинополя должно было стать кульминационным пунктом создания новой Византии. Надо отметить, что все русско-турецкие войны были довольно популярны в русском народе. Люди не то чтобы рефлексировали их смысл, но ощущали их как нечто внутренне закономерное.

Однако отношение русских к Константинополю не столь простое, как это кажется. Можно даже говорить об особом константинопольском комплексе в сознании русских. Несмотря на то что Второй Рим представлялся вожделенной мечтой, на нем как бы лежало табу. Первый и единственный план реального овладения им относится лишь к годам первой мировой войны, хотя возможности для таких попыток предоставлялись или могли предоставляться и раннее. В период зарождения Российского государства русские цари охотно декларировали захват Константинополя в качестве своей цели, что было козырной картой их западной политики (Запад хотел руками русских покончить с Османской империей и предпринимал попытки подвигнуть Россию на эту войну), но всерьез такая перспектива не рассматривалась вплоть до царствования Екатерины II. В 1833 году русская эскадра стояла в Босфоре (под предлогом помощи султану в подавлении мятежа Магомета Али в Египте - помощи непрошенной), а в 70-е годы в результате Балканской войны русские подошли к самым стенам Стамбула. Однако овладеть городом так и не попытались. Причем из под стен Константинополя русские уходили с какой-то нервозной поспешностью, как бы не будучи уверены сами в себе: вдруг не удержимся и пойдем на штурм города-мечты.

Какую же смутно ощущаемую психологическую опасность таил Константинополь для русских? Овладение Царьградом в идеальном смысле означало возвращение христианами своей древней столицы, Второго Рима. Москва, как Рим Третий, лишалась своего значения. Это не осознавалось вовсе, это скорее ощущалось. Более того, Константинополь не мог быть русским. Он был общей столицей всей восточно-христианской ойкумены, всех тех разноязыких народов, которые были детьми Византийской культуры.

Именно поэтому наибольшая противоречивость Российской империи должна была проявиться в ее восточной политике, по мере того как в черту ее государственной границы включались народы, имеющие те же, что и она сама, права на византийское наследство. С одной стороны, в соответствии со своим идеальным образом, Россия должна была эти права признать - отрицать их она не решалась. С другой стороны, логика создания Третьего Рима вела к унификации всей территории Российского государства, что неминуемо выражалось в значительном насилии по отношению к этим народам. Такая ситуация возникла, в частности, в Закавказье.

Прежде всего скажем о том, что представляло собой Закавказье для России с геостратегической точки зрения.

Через территорию Закавказья проходили две из перечисленных выше линий англо-русского конфликта: персидская и армянская. Кавказский хребет представлял собой что-то вроде крепостного вала, надежно защищающего южные границы России. Закавказье - площадка уже по иную, нерусскую сторону хребта, слабозащищенная, открытая всем ветрам, но зато удобная как плацдарм для дальнейшего движения на Персию или на Турцию. Поэтому неудивительно, что внутренняя политика России в Закавказье в значительной мере была обусловлена военно-стратегическими соображениями. Цели хозяйственно-экономического и колониального освоения края отступали на второй план.

Край состоял из нескольких сложившихся государственных единиц, и поэтому с чисто прагматической точки зрения наиболее удобной формой управления Закавказьем было протекторатное правление. Но было ли это возможно, исходя из психологических особенностей самих русских?

Кроме того, два из трех основных закавказских народов имели права на византийское наследство, прежде всего это касалось грузин, сохранивших чистоту Православия в самых тяжелых условиях и в некоторые моменты истории оказывавшихся чуть ли не единственными хранителями неповрежденной православной традиции.

В русском имперском сознании столкнулись две установки: с одной стороны, эти народы должны были иметь в империи статус, равный статусу русских (этого требовала религиозная составляющая имперского комплекса), с другой стороны, они должны были быть включены в гомогенное пространство империи (как того требовала государственная составляющая этого комплекса), что было невыполнимо без систематического насилия над такими древними и своеобычными народами, как грузины и армяне. Однако, если насилие по отношению к мусульманам в рамках русского имперского комплекса могло найти внутреннее оправдание, то насилие над христианскими народами просто разрушало всю идеальную структуру империи как Великого Христианского царства и превращало ее в голый этатизм без иного внутреннего содержания, кроме прагматического. Лишенная сакральной санкции, империя должна была моментально рассыпаться (что и произошло в наше время). С прагматической точки зрения она мало интересовала таких прирожденных идеалистов, какими всегда являлись русские. Если же русские пытались последовательно воплощать идеальное начало своей империи, то не справлялись с управлением государством и приходили к психологическому срыву.

4. Закавказье: от унификации де юре к самоуправлению де-факто
Нельзя сказать, что государственным образованиям Закавказского края было отказано в праве на существование без малейшего колебания. Когда в свое время Екатерина II собиралась распространить на Грузию российскую юрисдикцию, то никакой речи об устранении от власти грузинских царей не было. Да и Александр I, прежде чем подписать манифест 1801 года, некоторое время сомневался, посылал в Грузию своего наблюдателя генерала Кнорринга, и лишь только после этого решился на упразднение династии Багратидов.

Что касается Армении, то Николай I почти соглашался на армянскую автономию, и причиной окончательного отказа послужило случайное для армян обстоятельство - польское восстание, когда царь решил, что не надо создавать в империи новых автономий.

Не сразу были уничтожены и восточно-кавказские ханства. Однако во всех этих случаях в конечном итоге победил унитарный взгляд, и Закавказье было разбито на ряд губерний по общероссийскому образцу, социальная структура закавказского общества была также переформирована на манер существовавшей в России, была упразднена автокефалия грузинской Церкви. Таким образом, в социальном и административном плане однородность Закавказского края со всей прочей российской территорией была достигнута рядом реформ, правда растянутых на несколько десятилетий.

Что же касается правовой и гражданской гомогенности населения Закавказья в Российской империи, то здесь сложилась крайне любопытная ситуация.

Включение в российский государственный организм мусульманского населения края было для русских властей делом относительно нетрудным. Это были не первые и не последние мусульмане, которые оказались в результате расширения границ империи на ее территории, и принципы управления мусульманским населением были уже отработаны.

Иначе обстояло дело с грузинами и армянами. Во-первых, они были христиане, что уже само по себе ставило их на одну доску с русскими; во-вторых, они не были завоеваны, а вошли в состав Российской империи добровольно, и все правители Кавказа вплоть до времен князя Голицина "держались того принципа, что туземцы, в особенности христианского вероисповедания, те, которые добровольно предались скипетру России, должны пользоваться полным равноправием" [15, с. 263]. Более того, они сами могли считаться завоевателями, так как принимали активное участие в покорении Закавказья русской армией, потом в замирении Кавказа, а затем в русско-турецкой войне, когда значительная часть командных постов в Кавказской армии была занята армянами. "Кавказ был завоеван как оружием русских, то есть лиц, пришедших из России, так и оружием туземцев Кавказа. На протяжении шестидесятилетней войны на Кавказе, мы видим, что в этих войнах всюду и везде отличались тамошние туземцы. <...> Они дали в русских войсках целую плеяду героев, достойных самых высших чинов и знаков отличия" [15, с. 1 07]. А это уже давало не просто равноправие с русскими, а статус русского. "Армянин, пробивший себе дорогу и стяжавший себе имя в кавказской армии, сделался русским, пока приобрел в рядах такой высоко и художественно-доблестной армии как Кавказская честное имя и славу храброго и способного генерала" [16, с. 319]. Имен но на этом основании граф Витте утверждает, что мы "прочно спаяли этот край с Россией" [15, с. 107].

Таким образом, кажется, что единство Закавказья с Россией достигнуто и проблем не остается. Размышление об этом приводит русского публициста в экстаз: "Возьмите любую русскую окраину: Польшу, Финляндию, Остзейский край, и вы не найдете во взаимных их отношениях с Россией и русскими того драгоценного (пусть простят мне математическую терминологию) знака равенства, который <...> дает право говорить, что край этот завоеван более духом, чем мечом <...> Где корень этого беспримерного знака равенства? Лежит ли он в добродушной, справедливой и откровенной природе русского человека, нашедшего созвучие в природе кавказца? Или, наоборот, его нужно искать в духовном богатстве древней восточной культуры Кавказа?" [7, с. 128-129].

Однако практическое следствие этого "знака равенства" вызывало шок, не скажу, у русского общества (оно было мало информировано о закавказской жизни), но почти у каждого русского, которого по тем или иным причинам судьба заносила в Закавказье. Практически все отрасли промышленности и хозяйства, вся экономика и торговля края, почти все командные должности (и гражданские, и военные), юриспруденция, образование, печать были в руках у инородцев. Власть, очевидно, уходила от русских, и заезжий публицист предлагает разобраться, что же мы в конце концов собираемся создать на Кавказе - Россию или Армению, и с ужасом восклицает: "Состав кавказской адиминистрации и чиновничества по сравнению со всей Россией совершенно исключительный: ни по одному ведомству здесь нет, не говоря уже о русской, но хотя бы полурусской власти" [17, с. 65]. И эта власть казалась уже не просто нерусской, а антирусской. В таких случаях особенно возмущало противодействие кавказской администрации русскому переселению. "Лозунгом было избрано категорическое заявление: на Кавказе свободных мест для поселения русских нет. Оно распространилось и в административной сфере, и в прессе, постепенно укоренилось в общественном мнении" [17, с. 141].

Таким образом, мы можем заключить, что, несмотря на то, что в Закавказье были уничтожены все прежде существовавшие государственные формирования и все системы местной власти, в крае де-факто складывалось самоуправление, причем почти неподконтрольное для русских, власть наместника становилась почти номинальной. Мы говорим здесь только о внутренних делах края, поскольку в целом его зависимость от России полностью сохранялась, так же как сохранялись и стратегические выгоды России от владения краем.

Однако сложившееся положение вещей все более и более раздражало русских. Та форма правления, которая утвердилась в Закавказье, не могла быть названа даже протекторатной, так как протекторат предполагает значительно больший (хотя и отчасти замаскированный) контроль над местным самоуправлением (по крайней мере, упорядоченность этого контроля, поскольку в Закавказском случае часто заранее нельзя было сказать, что поддавалось контролированию, а что нет) и отрицает "знак равенства". Между тем именно "знак равенства" и создал неподконтрольность местного управления. Любой русский генерал имел равно тех же прав, что и генерал грузинского или армянского происхождения, а Лорис-Меликов (армянин), занимая пост министра внутренних дел Российской империи, мог отклонить предложение Наместника Кавказа Великого князя Михайла Николаевича о заселении Карской области русскими крестьянами. Область была в значительной степени колонизирована армянами, то есть последние взяли на себя и колонизаторские функции, которые русские совершенно не собирались выпускать из своих рук.

Для русских складывалась абсолютно замкнутая ситуация: соблюдение в крае общих принципов русской туземной и колонизационной политики давало результат, обратный ожидаемому. При наличии всех внешних признаков гомогенности населения края населению метрополии (христианское вероисповедание, хорошее владение русским языком, охотное участие в государственных делах и военных операциях на благо России) реально оказывалось, что дистанция не уменьшалась. Русским оставалось либо закрыть на это глаза (коль скоро стратегические выгоды сохранялись), либо стараться сломать сложившуюся систему. Последнее и попытался осуществить князь Голицин.

При Голицине начинается спешная колонизация и русификация края. Однако положительного результата не получается. Русские колонисты с завидным упорством завозятся в Закавказье, где, не привыкшие к местному климату и не встречая серьезную заботу о себе со стороны местных властей, десятками заболевают малярией и гибнут, а сотнями и тысячами уезжают из Закавказского края искать лучших земель. На их место пытаются завезти новых. Попытка же форсированной русификации края приводит к страшной кавказской смуте, "сопровождавшейся действительно сказочными ужасами во всех трех проявлениях этой смуты: армянских волнениях, армяно-татарских распрях и так называемой грузинской революции" [7, с. 15].

Русская администрация оказывается вынужденной отступиться и взглянуть на вещи спокойнее. Новый наместник Кавказа граф Воронцов-Дашков закрыл на несколько лет Закавказье для русской колонизации, признал, что опыты "водворения русских переселенцев давали лишь печальные результаты, и население сел, образованных ранее, почти повсюду изменилось" [18, с. 14]. Отменив же меры по насильственной русификации края, новый наместник с удовлетворением обнаруживает, что в Закавказье "нет сепаратизма отдельных национальностей и нет сепаратизма общекавказского.<...> Нельзя указать случаев противодействия преподаванию русского языка. Яркий пример - армянские церковные школы, где преподавание русского языка вовсе не обязательно, но где он преподается" [18, с. 14-15].

Таким образом, все возвращается на круги своя. Население Кавказа снова превращается в лояльных граждан империи, но все ключевые позиции в крае, особенно в экономической, торговой и образовательной сферах, остаются полностью в их руках, водворения русских крестьян-колонистов не происходит, и власть в крае, по существу, продолжает оставаться нерусской, точнее, номинально русской.

5. Конфликт русского колониального сознания
Закавказье оказалось для русских, как носителей имперских установок, кофликтогенной территорией. Русская колонизация накатывала волной и разливалась свободным спокойным потоком по "гладкой местности", слабозаселенной или населенной народностями, не знавшими своей государственности. Исследователи русской колонизации указывали на удивительную способность русских "общаться с варварами, понимать их и быть ими понятыми, ассимилировать их с такой легкостью, которая не встречается в колониях других народов" [16, с. 17]. При этом русским оказывалось достаточно "тонким слоем разлиться по великому материку, чтобы утвердить в нем свое господство " [19, с.97].

В случае прямого сопротивления, нежелания покориться русской власти русские тоже не испытывали никаких психологических сложностей: в дело вступала армия или казачество, следовали карательные экспедиции. Непокорных выдворяли с обжитых территорий и заселяли на новые, где они, оторванные от родной почвы, постепенно ассимилировались. Препятствием для русской колонизации всякий раз становились культурные народы, обладавшие собственной государственностью и воспринимавшие приход русских как зло (например, китайцы в Приамурье или жители бывших независимых ханств в Туркестане). Но и там был вожможен либо подкуп верхушечных слоев общества, либо опять- таки карательные мероприятия.

Наиболее бессильными русские чувствовали себя в местностях, населенных культурными народами, где их власть была встречена с удовлетворением (как в Финляндии) или даже с радостью (как в Закавказье). Ассимиляционные процессы там не продвигались ни на шаг, а карать и наказывать туземцев было решительно не за что. Местные жители полагали, что делают все от них зависящее, чтобы власти были ими довольны, и русские, если рассматривали дело спокойно, были вынужедены признать, что это действительно так. Однако применение общей туземной политики давало обратный результат. Отказ от протекторатного правления де-юре привел к нему же де-факто, но только в формах, менее удобных для русских, чем если бы они установили это правление сами и контролировали его. На практике получилась какая-то уродливая форма протектората, уродливая именно своей неустойчивостью и неопределенностью, которая вынуждала обе стороны постоянно "тянуть одеяло на себя", приводила к срывам типа голициновского правления и кавказской смуты, после чего установилось новое "перемирие", столь же неустойчивое.

Русские крестьяне-колонизаторы, демонстрировавшие свою выносливость и приспосабливавшиеся к климату самых разных частей империи, не могли свыкнуться с климатом Закавказья и осесть здесь. Возможно, они инстинктивно ощущали двусмысленность и неопределенность государственной политики в Закавказье, они не чувствовали за собой сильной руки русской власти, не могли сознавать себя исполнителями царской государственной воли, будто бы водворение их сюда было всего лишь чьей-то прихотью. Край был вроде бы завоеван, а Россией не становился. Ощущение не-России заставляло их покидать край. Переселенцы не столько не получали действительной помощи себе, сколько чувствовали моральный дискомфорт из-за "нерусскости" власти, из-за нарушения колонизаторских стереотипов, из-за того, что рушилась нормативная для них картина мира: то, что по всем признакам должно было быть Россией, Россией не было. Но эта не-Россия была невраждебной, она не вписывалась в образ врага русских, против которого могла быть применена сила. Голицинские реформы в большей части русского общества и членов русского правительства вызывали лишь негативную реакцию.

При самых благоприятных исходных взаимных установках между русскими и закавказцами (грузинами и армянами) росло недовольство друг другом, готовое перейти во враждебность.

Во времена наместничества графа Воронцова-Дашкова в Закавказье воцарился мир. Но вероятнее всего он был бы временным, и вслед за некоторым периодом успокоения неминуемо бы последовала новая вспышка насильственной русификации, а вслед за ней новая смута. Грозила эпоха постоянных неурядиц, в результате которой и жизнь местного населения, и жизнь русских в Закавказье могла бы превратиться в сплошной кошмар.

Однако ситуация была еще сложнее. После окончания первой мировой войны по плану раздела Османской империи между державами Согласия, по так называемому плану Сайкс-Пико, к Российской империи должны были отойти восточные вилайеты со значительным армянским населением. Насколько русские были способны переварить подобное приобретение? На повестку дня вновь вставал вопрос об армянской автономии (в пределах этих вилайетов). Во всяком случае армянам, сражавшимся на Кавказском фронте, как и армянам в Турции, отказывавшимся сражаться против русских войск, позволяли надеяться именно на такой исход своей судьбы.

Памятуя об идеальном образе Российской империи, философ Евгений Трубецкой писал: " Как в 1877 году на нашем пути к Константинополю лежала Болгария, так же точно на этом пути не миновать Армению, которая также не может быть оставлена под турецким владычеством: ибо для армян это владычество означает периодически повторяющуюся резню. <...> Только в качестве всеобщей освободительницы малых народов и заступницы за них Россия может завладеть Константинополем и проливами " [20, с. 24]. Между тем русский генералитет и наместник Кавказа Великий князь Николай Николаевич настаивали на включении армянских вилайетов в единое государственное пространство России с универсальной для всех областей системой управления. Коса нашла на камень. А Россия уже стояла на пороге катастрофы.

Заключение
Практика колонизации соответствовала образу мира, как он присутствовал в сознании колонизирующего народа, и коррелировала с его установками в других сферах: его самоидентификацией, пониманием роли человека в мире, представлением о смысле государства и т. п. Приспособление колонизационной практики к конкретным условиям той или иной колонии всегда было довольно незначительным в той его части, которая зависела от психологии. Колонизаторы могли наживать множество неприятностей для себя, но не были способны произвольно менять линию своего поведения. Так, английские колониальные администраторы могли быть абсолютно справедливы ко всему населению подчиненного им района, но лишь до тех пор, пока дело не касалось требований социального равенства. В последнем случае они оказывали упорное сопротивление. Русские могли понимать умом, что на многих подчиненных им территориях протекторатная форма правления является необходимой и достаточной, но психологически были неспособны изменить свою практику. Закавказье тому яркий пример.

То, как русские видели свои колонии и их население, находилось в прямой зависимости от того, как они видели себя самих и свое государство.

Самовосприятие русских, представление о себе и своем предназначении в мире определяли идеальный план внешнеполитической деятельности русского государства и основную мифологему Российской империи. Причем от прочности этого идеального плана в конечном счете зависела и реальная сила империи. Российская империя как особый феномен могла существовать лишь до тех пор, пока могло выражаться ее идеальное содержание, хотя бы в противоречивой форме, пока она имела смысл и значение в глазах русского народа. Подавление религиозной составляющей имперского комплекса разрастающейся этатистской составляющей должно было вести народное имперское сознание к кризису.

Когда в русском генеральном штабе составляли первый реальный план захвата Константинополя, то Второй Рим поминали лишь для красного словца. На первый план выходили экономические мотивы: речь шла уже собственно не о Константинополе, а о проливах, являвшихся основными воротами Российского экспорта. Когда-то ладьи киевского князя шли на Константинополь, чтобы завладеть его богатствами, но были разбиты бурей. Впоследствии эта неудача была понята русскими как высшая справедливость: языческая Русь, искавшая лишь богатства и корысти, не имела морального права покушаться на Царьград, тогда еще оплот христианского мира. Через тысячу лет другая попытка овладеть Константинополем с той же целью провалилась. И причиной тому была русская революция, связанная с крушением той картины мира, на которой зиждилась Российская империя. В советские десятилетия империя удерживалась лишь прямым и тотальным носилием над всеми своими гражданами - русскими и нерусскими - с помощью туземной политики, возводившей этатизм в квадрат: оригинального в своем роде скрещивания протекторатной формы правления с унитарной. Но внутреннее содержание империи уже было выхолощено, ее мифологемы была заменена на пародию, внешне копирующую ее основные черты.

Список цитируемой литературы

1. Леруа-Болье П. Колонизация у новейших народов. СПб.: тип-фия тов-ва "Общественная польза", 1877.

2. Драницын Д. Колонизационные задачи в Закаспийской области // Вопросы колонизации. - СПб.: тип-фия Ф. Вайсберга и П. Гершунина, 1910. - Т.7.

3. Кауфман А. А. Переселение и колонизация. СПб.: тип-фия тов-ва "Общественная польза", 1905.

4. Трегубов А. Л. Переселенческое дело в Семипалатинской и Семиречинской облостях. // Вопросы колонизации. - СПб.: тип-фия Ф. Вайсберга и П. Гершунина, 1909. - Т. 6.

5. Пушкин А. С. Путешествие в Арзрум. Полн. собр. соч. Т. 8. Ч. 1. М.: изд-во АН СССР, 1938.

6. Липранди А. Кавказ и Россия // Мирный труд. - 1911. - N 8.

7. Погожев В. П. Кавказские очерки. СПб.: тип-фия главного управления уделов, 1910.

8. Исмаил-заде Д. И. Русское крестьянство в Закавказье. М.: Наука, 1982.

9. Попов А. Желтый вопрос в Приамурье // Вопросы колонизации. - СПб.: тип-фия Ф. Вайсберга и П. Гершунина, 1910. - Т, 7.

10. Аракский И. Ф. В Закавказье. СПб.: тип-фия А. Бенке, 1910.

11. Худадов В. И. Закавказье. Историко-экономический очерк. М.-Л.: издание центр. управления печати ВСНХ СССР, 1926.

12. М. М. Грузино-армянские претензии и Закавказская революция. Киев: тип-фия С. В. Кульженко, 1906.

13. Егоров П. П. Несколько слов о Шамиле и Кавказе. Без места и года издания.

14. Костальский А. И. /ред./ Форма национальных движений в современных государствах. СПб.: тип-фия тов-ва "Общественная польза", 1910.

15. Витте С. Ю. Воспоминания. М.: изд-во соц.-эк. лит-ры, 1960. - Т.2.

16. Кн. Мещерский. Кавказский путевой дневник. СПб.: тип-фия Г. Е. Благосветлова, 1986.

17. Шавров Н. Русская колонизация на Кавказе. // Вопросы колонизации. - СПб.: тип-фия Ф. Вайсберга и П. Гершунина, 1911. - Т. 8.

18. Всеподданнейший отчет за восемь лет управления Кавказом Генерал-Адъютанта графа Воронцова-Дашкова. СПб.: Государственная тип-фия, 1913.

19. Игнатьев Е. Россия и окраина. СПб.: тип-фия С. Н. Проппера, 1906.

20. Трубецкой Е. Национальный вопрос. Константинополь и Святая София. М.: тип-фия тов-ва И. Д. Сытина, 1915.